Февраль, Франция, Канада.
Розовенько.
читать дальшеВыйдя из дома в восхитительный февраль, Франсис зажмурился и то ли сморщился, то ли улыбнулся на солнце. На какой-то вечно зеленой траве, которая и под двухнедельным снегом умудрилась остаться зеленой и сочной, прыгала сорока. Странная иностранная птица. Искала между нежными ростками хоть какое-нибудь зернышко. Лети лучше к тем кустам с ядовитыми лиловыми ягодами, а потом возвращайся в Россию, прямо так посреди его снежной зимы, вот удивится.
Франция накинул на себя своё недеревенское пальто и как был в коротких еле по щиколотку штанах улёгся на газон перед самыми ступеньками. Восхитительный февраль. Это весна и лето и китайский Новый Год в одном флаконе. Лысые деревья и лужи между плитами дорожки – весна. Одуряющий плотный запах тепла – лето. А календарь еще только-только разрешил перестать поздравляться с наступившим две тысячи одиннадцатым.
- Иди сюда, мальчишка, - не открывая глаз, зовет он Мэтью. Мэтью, выглянувший было из окна, исчезает и теперь появляется в дверях в здоровских вьетнамских тапках с красной полоской по подошве – высокий, широкоплечий, сонный и лохматый.
Мэтью – родной, хороший, славный Матьё – навсегда останется лапушкой в длинной белой рубашке с жареной индюшачьей лапой в руке. Ну, маленький, вкусно же тебе было каждое Рождество.
- Иди-иди, - в этом пальто Франсис завтра же появится в Париже. Где-нибудь в шикарном бутике будет подбирать туалетную воду в подарок. С деловым видом как бы походя и на себя разбрызгает какую-то невероятно дорогую брендовую вещь. Сейчас на спине пальто коричневые обломки прошлогодних листьев и высохшая земля. Где-нибудь под воротником обязательно останется крупица осеннего счастья и поедет вместе с ним в автобусе, будет путешествовать по офисам, ресторанам, клубам, площадям и укромным переулкам.
Канада неловко мешком приземлился рядом. Под ним неласково и возмущенно хрустнула какая-то веточка.
- Ты хочешь – мы поедем в Диснейленд?
- Хочу, - потер близорукие и какие-то без очков уменьшившиеся узковатые глаза. Убрал дневной сон из красных влажных уголков.
Франсис повернулся: голубая радужка на свету стала совсем светлой. Немного жутковато, такое ощущение, что это глаза глубокого старика, светлые ресницы ловили солнце. Он смотрел на своего любимого мальчика, который ему и за брата, и за сына, и за того, о ком вы подумали – за всех на свете, самый близкий человек, самый родной, самый любимый, самый-самый.
Больше всего Франция боялся стать слишком старым для его мальчишки. Слишком, может быть, смешным, старомодным, каким-нибудь неуклюжим. Вот это настоящий кошмар, самая натуральная катастрофа. Никакие вечно молодые бесы, выглядывающие из дырки зрачков француза, не научат его быть современным. Так он навсегда и останется немного своеобразным (может быть, немного глуповатым), со своими особыми задвигами, такой какой есть и был и всегда будет.
- Мне плевать, - обычно пожимал плечами и уютно зевал он. Немного выдающиеся вперед передние резцы и бледные веснушки на переносице никогда не позволят назвать его «мистер Уильямс».