Здорово, супер, отлично

[hana-kimi]

Франция, Англия, 70е намек нааа на всякое.
Нецензурная лексика, гадкие мысли, налай-нала. ООС.
у меня такое ощущение, что я научился писать достаточно объемные фики.

— Нет! Нет, у меня все в порядке, я живой, я разговариваю… Я могу двигать пальцами на ногах, я… Нет, я не «опять». Что значит это ваше тупое «опять»?! Да что бы вы понимали!.. Я сейчас положу трубку и выброшу телефон в помойку, чтобы вы меня больше не доставали. И съеду. И из страны тоже к чертям собачьим. Получите Объединенное Королевство на краю земли, без ветров, дождей, с москитами, и я вам еще буду слать письма с ракушками! Я поеду… На Огненную землю, в Аргентину, в ЮАР, подальше от вас, толстобрюхие ублюдки! До свидания, сэр, трахните уже свою жену, я ведь знаю, что вы к ней лет двадцать не прикасаетесь. Привет королеве! Передайте ей, что… Иди в задницу, зануда, – Артур, как и обещал, аккуратно пристроил трубку на место, и сам весь полностью аппарат пошел и запихал в мусорное ведро на кухне. Провод по дороге, правда, зацепился за ножку дивана, в приступе ярости англичанин провод оборвал. Больше никто не позвонит.
Перед семидесятыми были шестидесятые (что само по себе необычно). До шестидесятых – пятидесятые. Стагнация, стагнация, стагнация, люди становились скучными. Весело было только тем, кто снимал рекламу. Актерам рекламы. Натурщикам рекламных плакатов. Они всегда улыбаются, они всегда всем довольны, им хорошо. Им нравится любой политический режим, им нравится погода и курс франка. А простое население чахло. «Да, эти ребята повеселятся за нас, а я пойду… вздремну».
Социальный кризис немного встряхнул страну в шестьдесят восьмом, но теперь все хорошо. Люди поднимаются с утра, собираются на работу, трудятся, возвращаются домой под песни Джо Дассена. И это создает пусть ложное, но ощущение стабильности. Это все отлично спланированная система утаивания истинного положения вещей. Другого плана, нежели в СССР, где людям просто ничего не говорят, но что-то схожее. Плохие новости нужно говорить Et si tu n'existais pas фоном, иначе провал, восстание, революция, переворот, армагеддон. Документальные киноленты о трагедии Хиросиме и Нагасаки — под Les Champs-Élysées. Расстрелянные вьетконговцы у нас хорошо проскочат под Si tu t’appelles mélancolie. Пока французу на уши льется такой бальзам, он и на расчлененку будет смотреть с благоговейной улыбкой. Почувствуй себя девушкой с плаката «Кока-Кола».
Все кажется "здорово, супер, отлично". Все носят счастливые лица. Я сам счастлив. С каждой сделанной затяжкой, с каждым кубическим миллиметром серого вязкого дыма, врывающегося в мои легкие, я становлюсь все счастливее и счастливее.
Теперь я в прокуренной квартире Артура. Он очень любезно пригласил меня к себе в гости. Я, «зажравшийся козел», «офисная муха» и «мистер Ложись-спать-в-девять-часов-вечера», как он меня ласково назвал, должен был увидеть… Эм-м, увидеть. Просто разуть свои глаза, снять с себя строгий пиджак, прямо на пороге квартиры собственноручно порвать его на две части, лечь в одежде в ванную… Что же мы потом делали?
Если за Артуром придут симпатичные месье из полиции (за распространение наркотиков и совсем немножко за то, что он мешает соседям), то наручники они вынуждены будут защелкнуть у него на талии. Он страшно похудел. И, судя по запаху, он отсюда уже не выходит уже чертову кучу времени!.. Впрочем, как и я. «Ушел в загул с соседом» — такая, казалось, ерундовая ситуация, с кем не бывает. Но один не появляется в Парламенте уже с месяц, а другой, менее деятельный (то есть, я), забыл отдать горничной ключи от квартиры… И теперь там умер кот. И рыбки. И протухли лилии, белые лилии, купленные самому себе по никакому поводу.
Но, как я уже задумывался, черта лысого эти, считающие, что в их руках власть, смогут что-то сделать. Это не просто какая-то политическая-депутатская неприкосновенность. Здесь имеет место феномен, когда этот джентльмен с подведенными глазами, который о-о-о, прямо сейчас зачем-то снимает с себя одежду, может запросто встать посреди заседания, громко и четко сказать в микрофон «Fuck off, gentlemen», вежливо поклониться и выйти из зала, пританцовывая джигу. В юбке. И ему ничего за это не будет. Только, может быть, какой-нибудь месье в красном галстуке смущенно улыбнется и «What a stupid ma-an» — на большее у него просто не хватит языка. Мигом схватит по лбу ботинком, метко пущенным от самой двери через весь стол.
Случается, когда все задрало. Мы все строим из себя благочестивых месье веками, но иногда просто срывает башню! Например, Великая Революция. Да я из пальца ее высосал! Я ложился спать и вставал утром только с одной мыслью: «Что сделать, чтобы расшевелить это болото в форме шестиугольника?!» И у меня получилось. Бонапарт идею поддержал. Тот еще шутник был. Только уж больно заигрался. Шутка для него быстро перестала быть шуткой, как только казнили короля. Казнили в шутку, а потом что-то перестало быть прикольно.
Так вот срывает башню. Как если бы корова как-нибудь встала на задние ноги, бросила бы пучок травы оземь «Ебаная трава! Буду теперь жрать людей». Артуру на этот счет пришлось труднее, чем корове. Наверняка у него в голове происходит что-то типа «А вот сейчас перестреляю всех герцогов! А, нет, нет… Сейчас сниму штаны и станцую мазурку на столе! А, нет, потерпи…» И так долгое время. Пока не помутился рассудок, и пожалуйста, гляньте на него! Да мы же на прошлой неделе переодевались в женщин и бродили по барам рабочих окраин! Да мы ходили клеить офицера в мохнатой шапке у Букингемского дворца! Да мы… Да он, смотрите, перебирает старые фотографии. Он сидит на полу у буфета, вот они черно-белые карточки. Перебирает, что-то откладывает, потом снова кладет в общую стопку. Я не вижу, что там – у меня глаза уже не глаза, а два мутных шара. Я ничего не вижу дальше вытянутой ноги. «До-ойчленд, Дойчленд юбер аллес…» — хрипло затягиваю я.
Артур сгребает фотографии и бросает их вверх, такой салют воспоминаний. Одна из них попадает ко мне на диван и уж тут-то я могу разглядеть. Сердечное соглашение, 1907.
— О-оу, я не брился уже семь дне-ей, — напевал Англия, стягивая футболку. – Не ел супа месяц и не желал мисс Мориссон спокойной ночи уже с полгода (потому что она умерла полгода наза-ад, мне лень каждый день переться на кла-адбище-е)… Но я трахаюсь, трахаюсь, трахаюсь, трахаюсь, каждый! Божий! День! Just every! Fucking! Da-ay!
О, Джо Дассен бы не подсказал мне верный путь. У него-то все «Я слишком долго был в пути, но теперь я вернусь и буду любить тебя вечно» НЕТ! Нет, мужчина-эмигрант из Америки! Я не верю тебе и твоим песням, прямо сейчас твои песни неактуальны!
Франция, хоть и глубоко волнующаяся страна, но мы такие чертовы консерваторы. У нас никогда не было стоящей музыки, Шарль Азнавур и Марлен Дитрих с Мирей Матьё, разумеется, просто выпадают. Они – приятное исключение, недалеко, впрочем ушедшее вперед. Это все еще потому, что французский язык сам по себе не создан для текстов типа
Боже, храни королеву!
Она уже не человек,
Уже нету будущего
В мечтах англичан.
Dieu garde la Reine, Elle n’est plus un être humain, Y a pas d’avenir Dans les rêves des Anglais…*
Звучит как сопливая лирика, в любом случае: Я люблю тебя, ты меня тоже, мы не можем быть вместе, ты – драгоценный цветок, я умру, а ты помни меня… Или что-то типа Бодлера. Бодлер был молодцом, он французским языком выражал такую мерзость, что и не снилось. Знаю. Все это для иностранцев. Поэма повествует о немытой промежности портовой марсельской проститутки, а сентиментальные любители всего французского закатывают глаза от мучительного аудиального оргазма… Хитро придумано! Сам за себя горд. Какой я, а-ах, молодец.
Кончить Артур так и не смог в этот раз. Поднялся (а не особенно и расстроился, кажется) и утопал на кухню, к холодильнику, к холодному пиву, где его просто стратегический запас на ближайшие пятнадцать лет.
Не-ет, в этом человеке просто прорва всего сразу. Это человек-разочарование, même si пижама у него в оптимистичную красно-синюю полоску.
— И ты действительно планируешь остаться таким тюфяком? – спросил он вдруг у меня, сотрясаясь всем телом от героиновой ломки.
— Нет, вовсе нет. Через тридцать лет я сделаю себе химическую завивку, отращу себе бороду – она будет рыжей – и окунусь с головой в очередное черт знает что, делая вид, что я не при чем.
Когда уже рассеется туман перед глазами. С душной Чарминг стрит потянуло прохладой, я попытался натянуть на руки короткие рукава одолженной майки. Всё это предобморочное состояние, из которого может вывести только что-то другое, не менее сильное и сложное. Какая-нибудь война. Или… восстание. Или, пожалуйста, природный катаклизм. Глобализация? Подойдёт.


* God save the Queen, Sex Pistols. Ниже строчкой — мой вольный авторский перевод.