А. Мишо
Движущаяся ночь
Спортсмен во сне
читать дальшеДействительно странно, что я, смеясь над катанием на коньках как неизвестно над чем , едва только закрываю глаза , вижу огромный каток.
И с каким упоением я катаюсь !
Спустя некоторое время, с удивительной скоростью , что никак не снижается, я мало-помалу удаляюсь от катка , все менее и менее многочисленные группки людей мелькают по сторонам и теряются вдали . Я один скольжу по обледенелой реке, которая несет меня сквозь дали.
Не то чтобы я заглядывался на проплывающие мимо меня пейзажи , нет. Я счастлив уже потому, что движусь вперед по безмолвному пространству , через темные суровые земли , не оборачиваясь и, как бы долго я ни катился , я не помню усталости – так лед лёгок под моими быстрыми коньками .
**
Я в глубине души спортсмен, спортсмен во сне . Не поймите меня неправильно , едва лишь я закрываю глаза – и снова я само движение .
Что уж у меня выходит так, как ни у кого другого – так это прыжки в воду . Я не помню, даже в кино, чтобы я хоть раз видел такое отвесное погружение , как у меня . И в такие моменты нет во мне слабости .
Другие, если случаются соперники, даже рядом со мной не стоят . Вот почему не без улыбки я присутствую , если со мной в порядке исключения это случается , на спортивных соревнованиях. Все эти мелкие недочеты в исполнении , которые не бросаются в глаза профану , мгновенно привлекают внимание профессионала ; и эти силачи наподобие Тариса или какие-нибудь еще меня не победят. Им недостает точности .
Я бы с трудом мог объяснить совершенство моих движений. Для меня оно абсолютно естественно. Профессиональные хитрости мне ни к чему , потому что я никогда не учился ни плавать, ни нырять . Я ныряю как кровь течет в моих венах. О, скольжение в воде. О, прекрасное скольжение, и так не хочется всплывать . Только напрасно я все это говорю . Кто из вас хоть когда-нибудь поймет , каково это – на воде как на суше ? Настоящие пловцы не знают ничего, кроме влажности воды. Горизонты твердой земли их приводят в оцепенение . И они неизменно возвращаются на глубину .
**
Кто из моих знакомых поверит в то, что я люблю толпу? Тем не менее , это правда, что тайное мое желание – это быть окруженным. И вот ночь , моя тихая спальня наполняется людьми и шумами; в коридорах мирного отеля появляются встречающиеся и сливающиеся группы ; запруженные лестницы не справляются ; лифты переполнены, как на подъем, так и на спуск . Бульвар Эдгар-Кинэ, невиданная толкотня , грузовики, автобусы, проезжают машины , проезжают торговые грузовички и, как если бы всего этого не было достаточно, огромный теплоход наподобие «Нормандии», пользуясь ночью, прибыл бросить здесь якорь , и тысячи молотов весело стучат по требующему ремонта корпусу судна .
Огромная труба обильно выташнивает свой дым в мое окно ; все дышит щедростью природных стихий и человеческого рода за работой.
Что до моей спальни, казалось бы, такой голой , сползшие с потолка обои придают ей вид ярмарки , людей здесь становится все больше и больше . Все оживлены; невозможно двинуться , не задев чью-нибудь руку, талию, и, наконец, при слабом свете огромное количество мужчин и женщин, которые все как один боятся одиночества, приходят поучаствовать в этой настолько плотной и невероятной путанице , что из виду пропадают мелкие стремления каждого … Это племя, волшебным образом ожившее в моей спальне, и дух племени, наш единственный бог, всех нас обнимает .
**
Едва я закрываю глаза , как за столом передо мной устраивается какой-то толстяк . Толстый, даже огромный, таких увидишь разве что на самых едких карикатурах . И, мне кажется , он приготовился к трапезе. С такой рожей что еще делать , кроме как жрать ? Но , тем не менее, он не ест. Это просто напросто человек пищеварительного типа из тех , что постоянно внушают окружающим одержимость пищей. Его голова предлагает гипотезу о его скотстве, его плечи ее раскрывают и доказывают . Разумеется, он играючи самоутверждается за счет меня – тощего, лежащего и сонного , он, огромный, могучий и сидящий так , как только человек, управляющий ста килограммами мяса , может сидеть, и убежденный только в том, что у него прямо перед глазами , и я, улавливающий лишь только отблески смыслов .
Но между ним и мной ничто. Он остается на месте . Он не приближается, его медленные движения не приближаются. И это все на данный момент , на большее он и не способен ; я чувствую это; он и сам это чувствует, и малейший шаг, что он сделал бы, его от меня отдалил.
*
Всю долгую ночь я толкаю перед собой тележку... тяжелую-претяжелую . И в этой тележке сидит очень большая жаба, увесистая-преувесистая , и ее масса увеличивается с течением ночи, достигая, в конце концов , неприподъёмности свиньи.
Необычно для жабы иметь такой вес, необычно сохранять такой вес и нагружать взгляд и руки бедного малого , который охотнее бы поспал, такой массой тоже очень необычно .
*
Гигантские надкрылья и несколько огромных переплетенных в сияющей зелени лап насекомых появились на стене моей спальни, необычная паноплия.
Пылающая зелень , сегменты, отростки и разнообразные члены не объединились в форму тела. Они были как благородные останки величественного насекомого, которое не выдержало числа.
*
Просыпаясь наутро , я замечаю усевшегося и убого сплющенного на моем зеркальном шкафу человека-змею.
Груда искривленных членов , отвратительно похожих на извилины кишечника, вся ли полностью она принадлежит к маленькой утомленной и печальной голове ? Надо думать . Непомерная какая-то нога повисла , волоча по стеклу безымянную убогость. Что подтянет наверх эту резиновую ногу ? И если неожиданностью является характер в тех людях, которые кажутся совсем мягкими и бескостными, то эта нога свое точно отходила . Какую подавленность олицетворяет этот человек-змея! Он остается без движения . С чего бы меня это занимало ? Он не тот , что хорошо смог бы, как мне кажется, составить мне компанию в моем одиночестве и наконец заговорить со мной . Оттянутый книзу весом невидимых гантелей, раздробленный под давлением неизвестно какого катка, он покоится , высокоположенный , но покоится.
И так каждое утро. Это он «проводит мои ночи ».
*
Эта ночь, это была ночь горизонтов. Сначала корабль на море показался. Была плохая погода . Затем море у меня оказалось скрыто широким бульваром. И так он был широк , что сливался с горизонтом. Сотни автомобилей ехали бок о бок по левой полосе как в Англии. Мне показалось , что вдалеке справа я увидел, но это неточно, что-то наподобие пыльного и светящегося волнения : это могли быть и машины, едущие в обратную сторону .
Дорогу пересекал виадук , и, как и сама дорога , пропадал вдали. В том, чтобы вести автомобиль на этой скорее походившей на целую провинцию дороге, было какое-то необычайное волшебство .
Потом я оказался у подножья высотного здания. Это был дворец, дворец, рожденный королевским умом , а не умом жалкого выскочки-архитектора . Эти сотни этажей возвышались в идеальной тишине , никакой шум не доносился ни снизу, ни изнутри, и вершина терялась в облаках .
Поднимались снаружи , по главному фасаду , не спеша ; ни одно окно не оживлялось высунувшейся из него головой . Никакого любопытства, никакой реакции , никого. Тем не менее, здание не заброшено. Мы медленно поднимались к королевскому балкону все еще незамеченными. Мы пробежали добрых двести этажей, но ночь, темнота, в тот момент, когда мы наконец-то увидели впереди едва показавшийся королевский балкон , сделались слишком плотными, что мы вынуждены были спуститься.
**
в Младенец лежал на огромной кровати . На другом ее конце мать – обескровленная, обессиленная. Прыгнул на кровать кот и осторожно положил лапу на тельце ребятёнка . Затем он игриво трижды легонько ударил по небольшому розовому носу, который тут же закровил , кровь красная и гораздо более настоящая, чем сам кот .
На другом конце кровати под толстыми покрывалами – мать, неловко склонила голову под колпаком усталости, не зная , что сделать . Уже мрамор распространяет в ней свой холод, свою тяжесть, свой блеск.
Однако младенец, волнуясь, стянул с себя простынку под заинтересованным взглядом кота.
Как же могла она что-то сделать , парализованная как сейчас ? Разумеется, кот воспользовался моментом , момент обещал быть долгим, потому что кот любит замышлять. Я не знаю, что точно он сделал , но я помню только, как он раздавал живые и игривые удары когтями по щекам ребенка, я помню, что мать, хотя и могла накричать , сказала только, безнадежно и вымученно выдохнув , «да глупый кот» (она всегда добавляла «да», чтобы звучало помощнее ), потом она дунула на кота со всех своих сил , затем в ужасе застыла , понимая, потеряв дыхание , что она только что использовала свое последнее оружие. Кот все-таки не кидается на нее. И потом я не знаю, что он сделал.
**
На выходе из вокзала не было ни города, ни деревни, но просто что-то вроде площадки с утоптанной землей перед полем и почвой под паром. Посерёд этой площадки – лошадь. Огромная лошадь брабантской породы с пушистыми пучками шерсти у копыт , которая, казалось , ждала чего-то . Она стояла на своих ногах как дом стоит на четырех стенах. На ней было деревянное седло . Наконец, она слегка повернула голову , о! совсем слегка.
Я взобрался на нее , держась за густую гриву . Лошадь была такой грузной, но тем не менее, ей удалось оторвать от земли сначала одно копыто , затем другое, и медленно, величественно и, казалось , думая о чем-то другом, она пошла .
Но как только она пересекла дворик, обрадованная отсутствием всякой дороги, она предалась своей природе, которая вся была из веселья. Было также очевидно , что в движениях ее ног никакой не было координации.
Иногда она разворачивалась , поворачивая обратно , следуя линии булыжников или перескакивая через какие-то цветы, затем, возможно, устыдившись впечатления , которое могла произвести своим поведением , начинала разглядывать довольно высокий куст , обнюхивала его , осматривала местность , в несколько скачков от куста отдалялась , на полном ходу возвращалась и вообще внезапно утыкалась в препятствие. Разумеется, она могла бы и перепрыгнуть, но она была нервным животным .
После двух часов шагом и рысью вокруг все еще не было видно ни одной фермы .
С наступлением ночи мы оказались окружены бесконечным множеством молодых кобыл.