[hana-kimi]

Фэндом: Hetalia: Axis Powers
Персонажи: Франция, Англия
Рейтинг: PG-13

Статус: закончен


там за облаками

Приятно с каждой ступенью ощущать, как все полнее разворачиваются легкие, как в них затекает свежий воздух, как из головы выветривается туман, а от горла отходит тошнота. Выйти бы на набережную, на мосты, да времени мало, и наряд неподходящий – заляпана грубая сутана бурой дрянью, разве красиво так по Парижу прогуливаться в это прекрасное время суток. Любимое.
И небо видно не полностью, но и так, и эдак, и откуда ни посмотри – вижу, как солнце тает и расползается пятном по небу, по горизонту. Как взбитый крем на изысканных десертах где-то там, где я не раз бывал (хотя, конечно, я там проживаю). Как жизнь невинного человека в черной воде Сены. Собственно, негодяев по Сене плавало в разы меньше невинных людей. Первые-то как раз и отправляют вторых в Сену с пропоротым горлом.
Оказаться бы высоко, над облаками. И оглянуться, повертеть головой по сторонам, все рассмотреть, все, что там только ни есть. Откуда мы знаем, что там. Я вот знаю. И ничего-то там нет. Ни Рая, ни Чистилища, ни Бога. Кругом обман. Только никому о таком, конечно, не скажешь. Мол, на небе был, а Бога там нет. Там ничего нет, там только мягкие облака ковром, на который ни за что на свете не наступишь, не ляжешь на облачные подушки, не растянешься в невесомом пуху. Там куда ни посмотри – небеса. И все видно, какое небо в Англии (ярко-оранжевое), в Швейцарии (нежно-розовое), в прибалтийской Пруссии (дымчато-сиреневое) и в далекой не такой уж и дикой России (насыщенно фиолетовое).
что такое кто такой

Он, кажется, был в отличном настроении, все так же бодр и горд собой, своей одеждой, жемчужинами на своем колете и своими чулками тоже был чрезвычайно доволен. Длинные, спутанные, выцветшие от грязи и сала волосы едва реагируют на дуновение ветерка. У самих у нас, конечно, с прической та же беда, ну и что. Издалека кажется, что у него лицо выбелено, как у девицы. Подъехали поближе – да нет, вот и шрам на лбу резаный все-таки выделяется белизной на коже. Сразу видно, что, засранец, на солнце старается не сидеть, чтобы сильно заметно не было. Мог бы и в драку не лезть, если о морде как баба заботится.
Он со своими дружками поехал чуть впереди и радостно насвистывал что-то веселенькое.
От Дофинских этих ворот в город едва-едва еще начинаются домишки. Не то чтобы редко стоят они, но как-то запустело тут. Непопулярное место, ясный пень. Шуршание под копытами лошадей превратилось в легкий цокот, и вот тогда-то по-настоящему и начинается мерзкая столица мерзкой страны. Бездомные сушат обделанные штаны, рядом греют на солнышке свои грязные тела и дико воняют. Всё воняет, все воняют. У самих, конечно, такая беда, ну и что, как говорится. Менее гадко от этого не становится. Но и во дворцах прятаться от такой пакости не всю жизнь ведь будешь, поэтому речь даже не о привыкании к вони идет, иммунитет с рождения вырабатывается у каждого. Может, и молоко у немытой кормилицы тоже какое-то с брачком.
И вот едет он весь из себя светится ярче солнца, лыбится неясно кому и зачем, чувствует себя молодцом. Думает, незаметно, что шрам во всю морду. Сам-то небось рыдал как девчонка перед зеркалами. Тьфу, срамота вместо человека. По-хорошему, ему и лыбиться сейчас вовсе не полагается. Принцесса замуж вон за протестанта выходит, по всей стране либо траур, либо ха-ха-ха низкорослый этот их гугенотов королёк. Корольком они его называют. И всех позвали посмеяться, как этот Королёк будет их жирную Марго лобызать. Англичан позвали вроде как из вежливости. Мол, знаем, принимаем, уважаем. Видали, ажно толстуху свою за протестанта выдаем, довольны?
Чего ж недовольны-то, довольны, радуемся. Плевать вообще, конечно. Лично мне плевать. Хоть за дикаря пусть выдадут, нам-то что. Это ничего не решит. Кто допустит Королька к короне. К настоящей короне, к штурвалу корабля с наивным именем "Франция". Беарн не считается, Наварра не считается. Кому она там нужна, зажатая двумя собаками мышь.
Франсис обернулся, лукаво подмигнув. Подмигивай, засранец, пока есть чем.
павлиняра

Прием у королевы-матери – худшее или почти худшее в жизни. Приходится говорить по-французски. Да и ей это удовольствия никакого не доставляло, было видно, что с гораздо большей охотой она почирикала бы со своими итальяшками. Воображает себя великой Морганой. Болтает про предназначение и астрологию, а все эти ее Ы в каждом слове просто выводят из себя.
Я, говорит, жизнь свою за своих детей отдам. Говорит, ничего не пожалею, говорит, все ради них.
Ты, корова старая, за власть жизнь свою отдашь. Да и то торговаться станешь, а страну к своей толстой лапе все равно приберешь. Корова, ну какая же корова.
Нам, говорит, так приятен ваш визит, месье Керкленд.
Так приятно, что валите уже отсюда нахрен, месье Керкленд, меня ждут мои итальяшки? С превеликим удовольствием. Воняет как от собаки, дочурка хоть пахучей водой обливается, жить легче рядом с ней.
И я возвращаюсь к себе. К себе – это в апартаменты, которые мне милостиво выделила королевская семья. Это те, что всегда держат пустыми на случай чего. Ага, в едва начатый Тюильрийский дворец, конечно, никого не поселишь. Зато в крайние апартаменты у самой холодной стены замка – пожалуйста. Затопите камин, так вашу растак! Холодные летние деньки, прямо как во Фландрии. Гадость!

По коридорам и галереям Лувра бегает только прислуга и молоденькие фрейлины, которым, пока хозяйка не приведет себя в божеский вид, самим наряжаться недозволено. Кавалеры из тех, кто не собирается помадить к празднику губы кармином, прогуливаются во внутреннем дворе и пофыркивают как лошади в стойле. Ух, как всем нетерпится надраться. Ох, как же им плевать на эту свадьбу. В передней слышны разговоры. Кого там принесло, дайте оправиться от беседы с вонючей королевой. Расходятся края пыльных ковров, закрывающих дверь – Франсис.
- Вы зачем его впустили, я что – просил вас об этом?
- Артур, нам пора.
- Дамы приглашают кавалеров? – приходится вставать, надевать черный вышитый серебром колет – самый нарядный. Даже слишком нарядный для протестанта.
- Пококетничать решил? – что-то слишком напряженный лягушатник сегодня. Расфуфыренный как павлин, но напряженный донельзя. Не в его стиле. Ему сейчас полагается обворожительно улыбаться, наслаждаясь вниманием, и подначивать всех и каждого. – Быстрее давай.
Ох ты, какие мы строгие, с ума сойти. Корова навтыкала, что ли. Справляюсь с колетом и тянусь к поясу со шпагой.
- Этого не нужно. На празднике не полагается, - цедит Франсис, брови нахмурил и губенки свои напомаженные поджал.
Хочется огрызнуться, но тут Франсис прав. Этикет-хуетет, на мероприятии без оружия, ублюдки.
- Нож хоть можно взять, засранец? Или я пальцем буду кабана резать?
- Быстрее, чтоб тебя! – и чуть ли не пулей вылетает из гостевых апартаментов. Апартаментов, что всегда были пустыми, в которые всегда помещали гостей из недружественной Англии, в которые этот ушлепочный приходил как к себе домой, чтобы показать, кто в доме хозяин. К этой итальянской корове он, небось, так не шастал.
Но вот я готов, я в сопровождении своих дворян выхожу в галерею, а там этот конь гарцует перед какой-то подстилкой как ни в чем не бывало. Завидев нас, он запечатлевает на напудренной щечке поцелуй (к вящему негодованию разукрашенной сучонки) и уходит вперед. Мы, вроде как, за ним следовать должны. Я стараюсь ступать как можно тише, а он стучит торжественно каблуками по каменным плитам. И все больше и больше у меня портится настроение. При прилюдном унижении наваррского протестанта присутствовать совсем не хотелось.

большая-большая шутка. смешная-смешная

Меня кто-то трогает за лицо. Мое лицо нельзя трогать, это неприлично. Мнут щеки холодные влажные пальцы. Скульптор пришел снять посмертную маску?
С трудом открываю глаза. Глаза не открываются полностью, а вижу я почему-то только левым. И этим левым глазом я вижу шальную морду Франсиса. Он весь уляпан каким-то соусом, чем, очевидно, и напуган до смерти. Не прекращает цапать меня за лицо.
- Руки убери, засеря, и морду вытри. Лицом в блюдо упал, что ли, дурак, - из горла рвется только какое-то сипение. Франсис хватает меня за воротник сорочки – где мой воротник – и резко поднимает. Что, мне еще и садиться надо в присутствии такой важной особы, гадюка?
- Что ты творишь, собачий сын.
- Артур… Артур, пресвятая, Артур…
- Да хватит меня трогать, сумасшедший! – отмахиваюсь и сажусь сам. Итак, бальная зала. Итак, я меня подняли из-под скамьи. Итак, я на похоронах Наваррского надрался. А что мне еще оставалось. Дайте чем-нибудь помянуть, голова раскалывается. Вся сорочка залита вином. Гадость, все липкое, воняет как ад.
- Пойдем… Пойдем, Артур, - бормочет француз, и меня берет злость. Прямо подкатывает изнутри к самому горлу. Особенно злым я себя начинаю чувствовать, когда вижу, что из распоротого брюха какого-то дворянина вытекли кишки. Что рядом с наполовину отрезанной головой лежит еще один, Грейлок. Что на столе лицом вниз заснул Фоллвик. Есть у него там лицо-то, интересно. И я едва успеваю отвернуться, чтобы злость не ливанула мне на сапоги. Меня рвало, а Франсис сидел рядом и растерянно поглаживал меня по спине. Я, разглядывая то, что раньше было прекрасным колетом Гесселя, вытирал рот рукавом, а француз все еще сидел и полировал мне спину. Я стряхнул его руку с себя.
- Пойдем?.. – предложил он обыденным тоном, однако голос его дрожал, лицо его подергивалось мелкими мышечными судорогами, он поджал губы, но из его глаз уже текли слезы, оставляя симпатичные дорожки чистоты на запачканном соусом лице. Нет, конечно, это был не соус к мясу.
Я, кажется, еще не до конца понимал всего, но было мне очень кисло. Я сидел живой, а вокруг меня лежали мертвые. Мои дворяне, чужие дворяне. Мертвые как… как мертвецы. Гениально.
Франсис все тихо заливался слезами. Не привлекая внимания, он шмыгал носом как девчонка, вытирал щеки дрожащими руками, вытащил даже откуда-то шелковый белоснежный платочек, который через пару минут можно было только выбросить, никуда не годился.
- Мне так стыдно, Артур, - всхлипывал этот гад. Причем так, что я и сам почувствовал, как напрягаются мускулы моего рта, как начинает дрожать подбородок. Ненавижу это. Ненавидел всегда. Как дети начинают рыдать просто потому, что рыдает их мать. Я рассопливился не потому, что кругом изуродованные изрезанные исколотые трупы, а потому что рыдает эта белобрысая дрянь рядом. Я не грустил о смерти своих дворян, своих славных товарищей, я, кажется, еще даже не до конца осознал, что их прирезали как свиней ни за что. Я вообще еще ничего не понял. Не понял, за что стыдно этому сумасшедшему.
Только уходить никуда почему-то не хотелось. Мы оба уже перестали втягивать в себя сопли, время все бежало и бежало. Мы, казалось, просидели так несколько часов, в течение которых в залу несколько раз заходили гордые собой солдаты, ходили между столами, попинывая убитых. Нас не замечали, даже не смотрели на нас, будто нас нет. Нас и не было. Не было же, никогда не было и не будет тоже никогда. Мы, как бы это сказать, и не существовали никогда. Кто ходил к королеве-матери. Кто лобзал напудренные девичьи щечки.
Начали потихоньку выносить из залы трупы. С каким омерзением солдатам приходилось иной раз подхватывать вылезающие из чьего-то пуза внутренности. И волочились эти внутренности следом за ними по красивому полу. Кто-то даже хотел взять скамью, на которой мы сидели. Забрали, нас не спросив. Мне даже не хотелось пошляться между рядами и посмотреть, кого истребили. Я все равно никого их не знаю почти.
Я только понял, что кто-то кого-то крупно обманул. И главным обманутым чувствовал себя я. В углу, где я сидел и надувался вином вчера, валяется кто-то в таком же колете, как у меня. Черт возьми, почему нас посадили в одинаковых колетах рядом. Белобрысый такой, бледный, окровавленный, мертвый. Ох, хорошо, что это, наверное, не я. Возможно.